Мартовские колокола [Litres] - Борис Батыршин

– Но, как я понимаю, расследованием вы и ограничились, не так ли? – продолжил за барона Каретников. – И теперь рассчитываете, что мы оценим вашу сдержанность и будем более… скажем так, откровенны?

– Примерно так, – ответил журналист. – Вы уж поймите меня, господа: по Москве ходит масса загадочных историй, но они по большей части относятся к разряду баек о кладе Ваньки Каина или о библиотеке Ивана Грозного. А тут – самая настоящая загадка в духе, можно сказать, авантюрных романов, и вы требуете от журналиста, чтобы он остался равнодушен к такому материалу? Нет, я понимаю, вы доверились мне – и это, вне всяких сомнений, накладывает на меня определенные обязательства, – но надо ведь и честь знать!

– А скажите-ка, дражайший Владимир Алексеевич, – поинтересовался Каретников. – Сами-то вы к какому разряду нас относите? На нигилистов мы, по вашим словам, не похожи, на искателей московских кладов – тоже. Какая же, с позволения сказать, версия у вас родилась на наш счет?

Гиляровский помялся несколько озадаченно.

– Да я и сам голову ломаю, – признался он. – Будь мы в Петербурге – заподозрил бы какие-то политические или, спаси Создатель, шпионские игры. А ежели в Варшаве или, к примеру, в Лемберге – то, возможно, уголовщину очень высокого пошиба. Вы уж простите, барон, на московских «деловых» вы с вашими друзьями, конечно, не похожи, а вот на взломщиков или мошенников международного уровня – очень даже. Это, знаете ли, публика порой аристократичная до крайности…

– Ну спасибо, – усмехнулся Корф. – И все же? Ощущается в ваших словах эдакое сомнение…

– Разумеется. Если бы я так думал, то к вам ни за какие коврижки не пошел. Нет, у меня мысли, господа, совсем иного свойства… такого рода, что о них пишут скорее уж авторы приключенческих романов. А если уж совсем откровенно – никаких внятных мыслей у меня нет вовсе. Потому и решился на этот разговор с вами.

Барон помолчал, потом обменялся долгими взглядами с Каретниковым. Тот пожал плечами и чуть заметно покачал головой. Мимика эта не осталась незамеченной – журналист нахмурился и собрался было что-то добавить, но Корф его перебил:

– Мы с моими друзьями нисколько не сомневаемся в вашей порядочности, Владимир Алексеевич. Но поймите и вы нас – мы прежде всего не имеем полномочий делиться с вами сведениями подобного рода. Давайте сделаем так: мы с вами заключим временное соглашение, например…

– …О неразглашении, – добавил Каретников. – Мы все, вчетвером, даем вам слово, что ничего незаконного или же безнравственного в нашей деятельности нет. А вы в свою очередь обещаете не делиться ни с кем своими подозрениями… ну скажем… – и он обвел взглядом барона, Яшу и Ромку, – три-четыре месяца. После чего мы возвращаемся к этому разговору, и тогда, даю вам слово, вы получите исчерпывающие объяснения.

– Подразумевается ли, что я не буду проявлять интереса к вашей деятельности в Москве, господа? – немедленно уточнил Гиляровский.

– Да бог с вами, проявляйте! – разрешил Каретников. – Я же говорю – мы не собираемся затевать ничего противозаконного. Да вот, пожалуй, наш друг Яков и будет держать вас в курсе наших, как вы изволили выразиться, «затей» – чтобы уж все было на полном доверии.

Гиляровский развел руками.

– Что ж, господа, раз так – мне остается только согласиться. И надеюсь, вы все же не дадите мне погибнуть от неутоленного любопытства?

– От любопытства – не дадим, – согласился Корф. – Уж что-что, а любопытную жизнь мы вам, господин газетчик, твердо обещаем.

– «…И отдайте себе отчет, Штирлиц, в том, как я вас перевербовал: за пять минут и без всяких фокусов», – пробормотал Каретников. – Нет-нет, господа, не обращайте внимания. Это я так, одну занятную книженцию вспомнил. Кстати, напомните, барон, – вам непременно надо ее прочесть.

Глава 12

Не часто случалось Вареньке выслушивать выговоры от дяди. А потому она сидела за столом в довольно мрачном настроении и с независимым видом ковыряла вилкой котлету. Есть не хотелось совершенно; наоборот, хотелось запереться у себя в комнате и разрыдаться от общей несправедливости окружающего мира. И если Варенька до сих пор еще этого не сделала – то лишь из гордости и чувства противоречия. Маленькая Настя, сидевшая рядом с кузиной, понимала, похоже, настроение девочки и поглядывала сочувственно. Однако молчала: старший Выбегов редко вмешивался в воспитание детей, но если уж это происходило – спорить с ним в доме мало кто решался; инженер отличался крутым нравом.

– Удивляюсь твоему легкомыслию, Варвара! – продолжал меж тем дядя. – Ты вроде взрослая, серьезная барышня, а допускаешь такие вот детские выходки!

Ну вот, еще и «Варвара»! Девочка опустила голову, кусая губы, чтобы и вправду не разрыдаться, – полным именем дядя называл ее лишь по случаю крайнего раздражения. А за что?

– …Я понимаю, этот ваш знакомый, Ваня, от которого вы все уже, кажется, голову потеряли, – он привык к вольным нравам, у них в Америке вообще ни о каких запретах отродясь не слышали. Но ты-то должна понимать! Все же мы живем во второй столице империи Российской, и надо брать во внимание, что ваши слова могут услышать здесь самые разные люди. Сама видишь, к чему приводит ваше легкомыслие!

– По-моему, ты слишком строг, Дмитрий, – решилась все же возразить мужу Нина Алексеевна. – Вот и Марина с Николкой Овчинниковы ничего дурного в этой их пьесе не увидели. Право слово, ты преувеличиваешь! Вон почитать творения господина Щедрина или хоть сказки Пушкина…

– Это-то меня и удивляет! – продолжал настаивать инженер. – Дети учителя словесности – и такое легкомыслие! Ну ладно, сами не дали себе труда подумать – но могли бы, кажется, у отца совета спросить?

– Николка Василию Петровичу племянник, а не сын, – едва слышно пробормотала Варенька. – И вообще он хороший и ничего читать не запрещает…

– А я, значит, плохой и запрещаю? – язвительно осведомился инженер. – Ну спасибо, Варвара, вот уж не ожидал от тебя такого! И поверь, меня вовсе не радует роль добровольного цензора, которую вы тут все мне, кажется, приписываете, – я всего лишь призываю вас к разумной осторожности. В конце концов, это был не домашний вечер, а мероприятие в гимназии, а ты сама знаешь, что народ у вас там… разный.

Варенька вздохнула и пожала плечами. Приходилось согласиться, что дядя был прав – народ в их гимназии был и правда «разный». Хотя относилось это к одному-единственному человеку – преподавателю латинского Суходолову Викентию Аристофановичу, заслуженно носившему среди учениц прозвище Вика-Глист – как за невзрачную внешность, так и за свою способность пролезать куда не просят и доставлять всяческие неприятности. Вот и теперь: бог знает, откуда Вика-Глист услышал о пьеске, разыгранной девочками и их гостями на литературном вечере – сам-то он на нем не присутствовал, – но не прошло и недели, как он подал инспектору гимназии докладную записку о «возмутительном и растлевающем характере пьесы, поставленной ученицами четвертого класса гимназии Овчинниковой Мариной и Русаковой Варварой без получения соответствующего разрешения на то гимназического начальства».

Никаких разрешений на подобные пьески и сценки, представляемые на литературных и театральных вечерах, никто отродясь не спрашивал, но, видимо, слишком велико было желание Вики-Глиста уязвить своих давних недругов. Злопамятный латинист не забыл унизительной сцены, которую ему пришлось пережить в кофейне «У Жоржа». И узнав, что в крамольной постановке участвовали двое его обидчиков – Варвара и Иван, да еще и Маринка, давно нелюбимая латинистом за острый язык и независимый характер, – не стал упускать столь удобного случая.

История, конечно, вышла неприятная, но при ближайшем рассмотрении она гроша ломаного не стоила. Инспектриса гимназии, дама весьма либеральных взглядов и большая поклонница Некрасова и Щедрина, писульку латиниста, конечно, приняла, однако же частным порядком дала понять излишне ретивому педагогу, что рвение его может быть неправильно понято среди его коллег. Тем более что и повод-то, что ни говори, совершенно ничтожный. Варю с Мариной слегка пожурили – для виду; ненависть же воспитанниц к Вике-Глисту укрепилась еще больше, после того как его роль во всей этой истории была предана огласке.

Латинист ходил по гимназии как оплеванный – на спине его шинели кто-то написал мелом «унтер Пришибеев», а швейцар, на беду, подавая педагогу одеться, не заметил этого украшения. В результате Вика-Глист проследовал через гимназический двор с надписью на спине, да так и вышел на улицу, обнаружив крамолу только дома.